Когда я был жрецом Мемфиса Тридцатый год, Меня пророком Озириса Признал народ. Мне дали жезл и колесницу, Воздвигли храм; Мне дали стражу, дали жрицу — Причли к богам. Во мне народ искал защиты От зол и бед; Но страсть зажгла мои ланиты На старость лет. Клянусь! Клянусь бессмертным Фтою,— Широкий Нил, Такой красы своей волною Ты не поил!..

Когда, молясь, она стояла У алтаря И красным светом обливала Ее заря; Когда, склонив свои ресницы, И вся в огне, Она по долгу первой жрицы Кадила мне... Я долго думал: царь по власти, Я господин Своей тоски и мощной страсти, Моих седин; Но я признал, блестя в короне, С жезлом в руке, Свой приговор в ее поклоне, В моей тоске. Раз, службу в храме совершая, Устав молчать, Я, перстень свой сронив вставая, Велел поднять. Я ей сказал: «К началу ночи Взойдет звезда, Все лягут спать; завесив очи — Придешь сюда». Заря, кончаясь, трепетала И умерла, А ночь с востока набегала — Пышна, светла. И, купы звезд в себе качая, Зажегся Нил; В своих садах, благоухая, Мемфис почил. Я в храм пришел. Я ждал свиданья, И долго ждал; Горела кровь огнем желанья,— Я изнывал. Зажглась румяная денница, И ночь прошла; Проснулась шумная столица,— Ты не была... Тогда, назавтра, в жертву мщенью, Я, как пророк, Тяжелой пытке и сожженью Ее обрек... И я смотрел, как исполнялся Мой приговор И как, обуглясь, рассыпался Ее костер!