Я понимаю гнев и страстность укоризны, Когда, ленива и тупа, Заснувшей совестью на скорбный зов отчизны Не отзывается толпа. Я понимаю смех, тот горький смех сквозь слезы, Тот иногда нещадный смех, Что в юморе стиха иль в желчной шутке прозы Клеймит порок, смущает грех. Я понимаю вопль отчаянья и страха, Когда, под долгой властью тьмы, Черствеют все сердца и, словно гады праха, Все пресмыкаются умы. Но есть душевный строй, который непонятен... Возник он в наши времена, И я не нахожу, меж современных пятен, Позорней этого пятна.

Чем объясняются восторги публициста, Лишь только весть услышит он, Что вновь на родине нечестно и нечисто, Что попирается закон? Меж тем как наша мысль все никнет понемногу И погружается во тьму,— Он в умилении твердит: «И слава Богу! Ум русским людям ни к чему. На воле собственной мы немощны и жалки; Нам сил почина не дано; А станем нехотя работать из-под палки — И дело ладится умно». Встречал я нищего на людном перекрестке. Чтоб убедить, что он не лжив, И зная, что сердца людей счастливых жестки, Он плакал, язвы обнажив. Но русский публицист ликует, выставляя Болезни родины своей... Что ж это? Тупость ли? Политика ли злая, Плод крепостнических затей? Недаром, доблестью хвалясь пред нами всуе, Властям он лестию кадит И лжет, в пленительных чертах живописуя Былых времен порочный быт.