В какой обители московской, в довольстве сытом иль нужде сейчас живешь ты, мой Павловский, мой крестный из НКВД? Ты вспомнишь ли мой вздох короткий, мой юный жар и юный пыл, когда меня крестом решетки ты на Лубянке окрестил? И помнишь ли, как птицы пели, как день апрельский ликовал, когда меня в своей купели ты хладнокровно искупал? Не вспоминается ли дома, когда смежаешь ты глаза, как комсомольцу молодому влепил бубнового туза? Не от безделья, не от скуки хочу поведать не спеша, что у меня остались руки и та же детская душа. И что, пройдя сквозь эти сроки, еще не слабнет голос мой, не меркнет ум, уже жестокий, не уничтоженный тобой. Как хорошо бы на покое,- твою некстати вспомнив мать,- за чашкой чая нам с тобою о прожитом потолковать. Я унижаться не умею и глаз от глаз не отведу, зайди по-дружески, скорее. Зайди. А то я сам приду.