Вадим ехал скоро, и глубокая, единственная дума, подобно коршуну Прометея, пробуждала его и терзала его сердце. Лермонтов¹ Большой человек, повелитель бумаги, Несет от московской жары Сто семьдесят пять сантиметров ума, Достоинства и хандры. Такой величавый, внушающий рост Тела, стихов и славы Рванул его к сонму классических звезд, Где он засиял по праву. Большой человек постарел на полтона, И девушки с легкой ленцой Сначала глядят на его пальто, Потом на его лицо.

Редакции были в него влюблены, Но это не помогло — От новолунья до полной луны Он в весе терял кило. Большую звезду разъедала ржа, Протуберанцы тоски. Поэзия стыла, как муха жужжа, В зажиме его руки. Мигрень поднимала собачий вой, Ритм забивался в рот, И дни пятилетки тянули свой Фабричный круговорот. Тогда прилипает к его груди Денежный перевод. Тогда остается тебе, Вадим, Ирония и Кисловодск. И снова пространства сосет вагон, Россия путем велика. И снова шеломами черпают Дон Вечерние облака. Угольным чертом летит Донбасс, Рождаются города, И, выдыхая горящий газ, В домнах ревет руда, А ночью, когда в колыбель чугуна Дождь дочерей проводил, Голосом грубым спросила страна: «Что делать, товарищ Вадим? Тебе отпустили хороший рот И золотое перо. Тебя, запевалу не наших рот, Мы провели вперед. Я, отряхая врагов и вшей, Назвалась твоей сестрой, Ты нахлебался военных щей Около наших костров. Но не таким я парням отдавалась За батарейную жуть: Мертвые у перекопского вала Лапали мою грудь. Ты же, когда-то голодный и босый, Высосав мой удой, Через свои роговые колеса Глядишь на меня судьбой... Судьбы мои не тебе вручены. Дело твое — помочь. Разоружись и забудь чины В последнюю эту ночь!» Большой человек, у окна седея, Видел кромешную степь, Скифию, Таврию, Понтикапею — Мертвую зыбь костей. Века нажимали ему на плечи, Был он лобаст и велик — Такую мыслищу нельзя и нечем Сдвинуть и повалить. «Проносятся эры, событья идут, Но прочен земной скелет. Мы тянем историю на поводу, Но лучше истории, чем труду, Должен служить поэт». Тогда окончательно и всерьез Стучит перебор колес; Они, соблюдая ритм и ряд, С писателем говорят: «Теперь ты стал витым, как дым, И кислым, как табак, И над твоим лицом, Вадим, И над твоим концом, Вадим, Не хлынет ветром молодым Твой юношеский флаг». Большой человек, повелитель бумаги, Не хочет изъять из игры Сто семьдесят пять сантиметров ума, Достоинства и хандры: «Всю трагедийность существованья И право на лучшую жизнь По справедливости и по призванью Я в книги свои вложил. Я буду срамить ошибки эпохи, Кромсающей лучших людей, Я буду смирять ее черствую похоть Формулами идей. Родина и без моих блюд Сама на весь мир звенит, А если я слишком ей нагрублю, Должна меня извинить». Страна отвечает: «Стряхни с пиджака Мой стылый ночной пот. Эту историю о веках Я слышала с давних пор. За батарейную славную жуть Ложилась я к мертвецам. Беременной женщиной я лежу И скоро рожу певца. Голос широкий даст ему мать, Песни его — озноб. И будут его наравне понимать Ученый и рудокоп. А ты, кому строфика подчинена, Кто звезды глядит в трубу, По справедливости и по чинам Устраивайся в Цекубу».