Карусель городов и гостиниц, Запах грима и пыль париков… Я кружу, как подбитый эсминец Далеко от родных берегов. Чья-то мина сработала чисто, И, должно быть, впервые всерьез В дервенеющих пальцах радиста Дребезжит безнадежное «SOS». Видно, старость — жестокий гостинец, Не повесишь на гвоздь, как пальто. Я тону, пораженный эсминец, Но об этом не знает никто! Где-то слушают чьи-то приказы, И на стенах анонсов мазня, И стоят терпеливо у кассы Те, кто все еще верят в меня.

Сколько было дорог и отелей, И постелей, и мерзких простынь, Сколько я разномастных Офелий Навсегда отослал в монастырь! Вот — придворные пятятся задом, Сыпят пудру с фальшивых седин. Вот — уходят статисты, — и с залом Остаюсь я один на один. Я один! И пустые подмостки. Мне судьбу этой драмы решать… И уже на галерке подростки Забывают на время дышать. Цепенея от старческой астмы, Я стою в перекрестье огня. Захудалые, вялые астры Ждут в актерской уборной меня. Много было их, нежных и сирых, Знавших славу мою и позор. Я стою и собраться не в силах, Я не слышу, что шепчет суфлер. Но в насмешку над немощным телом Вдруг по коже волненья озноб. Снова слово становится делом И грозит потрясеньем основ. И уже не по тексту Шекспира (Я и помнить его не хочу), — Гражданин полоумного мира, Я одними губами кричу: — РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН!.. И морозец, морозец по коже, И дрожит занесенный кулак, И шипят возмущенные ложи: — Он наврал, у Шекспира не так! Но галерка простит оговорки, Сопричастна греху моему… А в эсминце трещат переборки, И волна накрывает корму.