О, дай нам Бог внимательных бессонниц, чтоб каждый мог, придя под грубый кров как самозванец, вдруг с далеких звонниц услышать гул святых колоколов. Той мзды печаль укорна и старинна, щемит полынь, прощает синева. О брат мой Осип¹ и сестра Марина², спасибо вам за судьбы и слова. О, трижды нет! Не дерзок я, не ловок, чтоб звать в родню двух лир безродный звон. У ваших ног, натруженных, в оковах, я нищ и мал. Не брезгуйте ж родством. Когда в душе, как благовест господний, звучат стихи с воскреснувших страниц, освободясь из дымной преисподней, она лежит простершаяся ниц

и, слушая, наслушаться не может, из тьмы чужой пришедшая домой, и жалкий век, что ею в муках прожит, не страшен ей, блаженной и немой. И думает беглянка ниоткуда: «Спасибо всем, кто дал мне их прочесть. Как хорошо, что есть на свете Чудо, хоть никому, хоть изредка, но есть. А где их прах, в какой ночи овражной? И ей известно ль, ведает ли он, какой рубеж, возвышенный и страшный, в их разобщенных снах запечатлен? Пусть не замучит совесть негодяя, но чуткий слух откликнется на зов...» Так думает душа моя, когда я не сплю ночей над истиной стихов. О, ей бы так, на ангельском морозе б пронзить собой все зоны и слои. Сестра моя Марина, брат мой Осип, спасибо вам, сожженные мои! Спасибо вам, о грешные, о божьи, в святых венцах веселий и тревог! Простите мне, что я намного позже услышал вас, чем должен был и мог. Таков наш век. Не слышим и не знаем. Одно словечко в Вечность обронив, не грежу я высоким вашим раем. Косноязычен, робок и ленив, всю жизнь молюсь без имени и жеста,— и ты, сестра, за боль мою моли, чтоб ей занять свое святое место у ваших ног, нетленные мои.