Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха, а в памяти — улыбку заключит затянутая воздухом прореха, и жизнь моя за скобки век, бровей навеки отодвинется, пространство зрачку расчистив так, что он, ей-ей, уже простит (не верность, а упрямство), — случайный, сонный взгляд на циферблат напомнит нечто, тикавшее в лад невесть чему, сбивавшее тебя с привычных мыслей, с хитрости, с печали, куда—то торопясь и торопя настолько, что порой ночами хотелось вдруг его остановить и тут же — переполненное кровью, спешившее, по-твоему, любить, сравнить — его любовь с твоей любовью. И выдаст вдруг тогда дрожанье век, что было не с чем сверить этот бег,— как твой брегет — а вдруг и он не прочь спешить? И вот он в полночь брякнет... Но темнота тебе в окошко звякнет и подтвердит, что это вправду — ночь.