Он был из тех, в ком правда малых истин И веденье законов естества В сердцах не угашают созерцанья Творца миров во всех его делах. Сквозь тонкую завесу числ и формул Он Бога выносил лицом к лицу, Как все первоучители науки: Пастер и Дарвин, Ньютон и Паскаль. Его я видел изможденным, в кресле, С дрожащими руками и лицом Такой прозрачности, что он светился В молочном нимбе лунной седины. Обонпол слов таинственно мерцали Водяные литовские глаза, Навеки затаившие сиянья Туманностей и звездных Галактей.

В речах его улавливало ухо Такую бережность к чужим словам, Ко всем явленьям преходящей жизни, Что умиление сжимало грудь. Таким он был, когда на Красной Пресне, В стенах Обсерватории — один Своей науки неприкосновенность Он защищал от тех и от других. Правительство, бездарное и злое, Как все правительства, прогнало прочь Ее зиждителя и воспретило Творцу творить, ученому учить. Российская усобица застигла Его в глухом прибрежном городке, Где он искал безоблачного неба Ясней, южней и звездней, чем в Москве. Была война, был террор, мор и голод... Кому был нужен старый звездочет? Как объяснить уездному завпроду Его права на пищевой паек? Тому, кто первый впряг в работу солнце, Кто новым звездам вычислил пути... По пуду за вселенную, товарищ!.. Даешь жиры астроному в паек? Высокая комедия науки В руках невежд, армейцев и дельцов... Разбитым и измученным на север Уехал он, чтоб дома умереть. И радостною грустью защемила Сердца его любивших — весть о том, Что он вернулся в звездную отчизну От тесных дней, от душных дел земли.