Михаилу с огромной любовью и пониманием Однажды я, накушавшись от пуза, Дурной и красный, словно из парилки, По кабакам в беспамятстве кружа, Очнулся на коленях у француза - Я из его тарелки ел без вилки И тем француза резал без ножа. Кричал я: "Друг! За что боролись?!" - Он Не разделял со мной моих сомнений. Он был напуган, смят и потрясен, И пробовал прогнать меня с коленей. Не тут-то было! Я сидел надежно, Обняв его за тоненькую шею, Смяв оба его лацкана в руке, Шептал ему: "Ах! Как неосторожно! Тебе б зарыться, спрятаться в траншею,

А ты рискуешь в русском кабаке!" Он тушевался, а его жена Прошла легко сквозь все перипетии,- Еще бы - с ними пил сам Сатана, Но добрый, ибо родом из России. Француз страдал от недопониманья, Взывал ко всем: к жене, к официантам,- Жизнь для него пошла наоборот. Цыгане висли, скрипками шаманя, И вымогали мзду не по талантам, А я совал рагу французу в рот. И я вопил: "Отец мой имярек - Герой, а я тут с падалью якшаюсь!" И восемьдесят девять человек Кивали в такт, со мною соглашаясь. Калигулу ли, Канта ли, Катулла, Пикассо ли?! - кого еще, не знаю,- Европа предлагает невпопад. Меня куда бы пьянка ни метнула - Я свой Санкт-Петербург не променяю На вкупе все, хоть он и - Ленинград. В мне одному немую тишину Я убежал до ужаса тверезый. Навеки потеряв свою жену, В углу сидел француз, роняя слезы. Я ощутил намеренье благое - Сварганить крылья из цыганской шали, Крылатым стать и недоступным стать,- Мои друзья - пьянющие изгои - Меня хватали за руки, мешали,- Никто не знал, что я умел летать. Через Pegeaut я прыгнул на Faubourg И приобрел повторное звучанье,- На ноте до завыл Санкт-Петербург, А это означало: до свиданья! Мне б - по моим мечтам - в каменоломню: Так много сил, что все перетаскаю,- Таскал в России - грыжа подтвердит. Да знали б вы, что я совсем не помню, Кого я бью по пьянке и ласкаю, И что плевать хотел на interdite. Да, я рисую, трачу и кучу, Я даже чуть избыл привычку к лени. ...Я потому французский не учу, Чтоб мне не сели на колени. 25 июля , в самолете