Года прошли, а помню, как теперь, фанерой заколоченную дверь, написанную мелом цифру "шесть", светильника замасленную жесть, колышет пламя снежная струя, солдат в бреду... И возле койки - я. И рядом смерть. Мне трудно вспоминать, но не могу не вспоминать о нем... В Москве, на Бронной, у солдата - мать. Я знаю их шестиэтажный дом, московский дом... На кухне примуса, похожий на ущелье коридор, горластый репродуктор, вечный спор на лестнице... ребячьи голоса... Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,

пальто расстегивая на бегу, бросал на стол с размаху связку книг - вернувшийся из школы ученик. Вот он лежит: не мальчик, а солдат, какие тени темные у скул, как будто умер он, а не уснул, московский школьник... раненый солдат. Он жить не будет. Так сказал хирург. Но нам нельзя не верить в чудеса, и я отогреваю пальцы рук... Минута... десять... двадцать... полчаса... Снимаю одеяло, - как легка исколотая шприцами рука. За эту ночь уже который раз я жизнь держу на острие иглы. Колючий иней выбелил углы, часы внизу отбили пятый час... О как мне ненавистен с той поры холодноватый запах камфары! Со впалых щек сбегает синева, он говорит невнятные слова, срывает марлю в спекшейся крови... Вот так. Еще. Не уступай! Живи! ...Он умер к утру, твой хороший сын, твоя надежда и твоя любовь... Зазолотилась под лучом косым суровая мальчишеская бровь, и я таким увидела его, каким он был на Киевском, когда в последний раз, печальна и горда, ты обняла ребенка своего. . . . . . . . . . . . . . . . . В осеннем сквере палевый песок и ржавый лист на тишине воды... Все те же Патриаршие пруды, шестиэтажный дом наискосок, и снова дети роются в песке... И, может быть, мы рядом на скамью с тобой садимся. Я не узнаю ни добрых глаз, ни жилки на виске. Да и тебе, конечно, невдомек, что это я заплакала над ним, над одиноким мальчиком твоим, когда он уходил. Что одинок тогда он не был... Что твоя тоска мне больше, чем кому-нибудь, близка...