Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов,— они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.
       Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы — и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.
       В один подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной скорбевшим народом.
       Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон — и подал знак, что желает произнести стихотворение.
       Ликторы тотчас замахали жезлами.
       — Молчание! внимание!— зычно возопили они — и толпа затихла, выжидая.
       — Друзья! Товарищи!— начал Юний громким, но не совсем твердым голосом;

	Друзья! Товарищи! Любители стихов!
	Поклонники всего, что стройно и красиво!
	Да не смущает вас мгновенье грусти темной!
	Придет желанный миг... и свет рассеет тьму!

       Юний умолк... а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам, свист, хохот.
       Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все

глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!
       — Чем вздумал удивить!— ревели сердитые голоса.— Долой с амвона бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового! Подайте камней! Камней сюда!
       Кубарем скатился с амвона Юний... но он еще не успел прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов в кликов.
       Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя) возвратился Юний на площадь.
       И что же он увидел?
       Высоко над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой поэт Юлий... А народ вопил кругом:
       — Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством, о6давайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!
       Юний приблизился к одному из славословящих.
       — Поведай мне, о мой согражданин] какими стихами осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было на площади, когда он произнес их! Повтори их, если ты их запомнил,— сделай милость!
       — Такие стихи — да не запомнить?— ретиво ответствовал вопрошенный.— За кого ж ты меня принимаешь? Слушай — и ликуй, ликуй вместе с нами!
       «Любители стихов!» — так начал божественный Юлий...

	Любители стихов! Товарищи! Друзья!
	Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!
	Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
	Желанный миг придет — и день прогонит ночь!

       — Каково?
       — Помилуй!— возопил Юний,— да это мои стихи!— Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнес их,— он услышал и повторил их, едва изменив,— и уж, конечно, не к лучшему,— несколько выражений!
       — Ага! Теперь я узнаю тебя... Ты Юний,— возразил, насупив брови, остановленный им гражданин.— Завистник или глупец!.. Сообрази только одно, несчастный! У Юлия как возвышенно сказано: «И день прогонит ночь!..» А у тебя — чепуха какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой свет?! Какую тьму?!
       — Да разве это не все едино...— начал было Юний...
       — Прибавь еще слово,— перебил его гражданин,— я крикну народу... и он тебя растерзает!
       Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:
       — Юний! Ты сказал свое — да не вовремя; а тот не свое сказал — да вовремя. Следовательно, он прав — а тебе остаются утешения собственной твоей совести.
       Но пока совесть — как могла и как умела... довольно плохо, правду сказать — утешала прижавшегося к сторонке Юния,— вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась гордо-выпрямленная фигура Юлия... И длинные ветви пальм поочередно склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим покорным наклоном — то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных им сограждан!