Прокламация и забастовка, Пересылки огромной страны. В девятнадцатом стала жидовка Комиссаркой гражданской войны. Ни стирать, ни рожать не умела, Никакая не мать, не жена - Лишь одной революции дело Понимала и знала она. Брызжет кляксы чекистская ручка, Светит месяц в морозном окне, И молчит огнестрельная штучка На оттянутом сбоку ремне. Неопрятна, как истинный гений, И бледна, как пророк взаперти,- Никому никаких снисхождений Никогда у нее не найти.

Только мысли, подобные стали, Пронизали ее житие. Все враги перед ней трепетали, И свои опасались ее. Но по-своему движутся годы, Возникают базар и уют, И тебе настоящего хода Ни вверху, ни внизу не дают. Время все-таки вносит поправки, И тебя еще в тот наркомат Из негласной почетной отставки С уважением вдруг пригласят. В неподкупном своем кабинете, В неприкаянной келье своей, Простодушно, как малые дети, Ты допрашивать станешь людей. И начальники нового духа, Веселясь и по-свойски грубя, Безнадежно отсталой старухой Сообща посчитают тебя. Все мы стоим того, что мы стоим, Будет сделан по-скорому суд - И тебя самое под конвоем По советской земле повезут. Не увидишь и малой поблажки, Одинаков тот самый режим: Проститутки, торговки, монашки Окружением будут твоим. Никому не сдаваясь, однако (Ни письма, ни посылочки нет!), В полутемных дощатых бараках Проживешь ты четырнадцать лет. И старухе, совсем остролицей, Сохранившей безжалостный взгляд, В подобревшее лоно столицы Напоследок вернуться велят. В том районе, просторном и новом, Получив как писатель жилье, В отделении нашем почтовом Я стою за спиною ее. И слежу, удивляясь не слишком - Впечатленьями жизнь не бедна,- Как свою пенсионную книжку Сквозь окошко толкает она.