К. Зелинскому Я в этом городе сидел в тюрьме. Мой каземат — четыре на три. Все же Мне сквозь решетку было слышно море, И я был весел. Ежедневно в полдень Над городом салютовала пушка. Я с самого утра, едва проснувшись, Уже готовился к ее удару И так был рад, как будто мне дарили Басовые часы. Когда начальник, Не столько врангелевский, сколько царский, Пехотный подполковник Иванов, Решил меня побаловать книжонкой, И мне, влюбленному в туманы Блока¹, Прислали... книгу телефонов — я Нисколько не обиделся. Напротив!

С веселым видом я читал: «Собакин», «Собакин-Собаковский», «Собачевский», «Собашников», И попросту «Собака» — И был я счастлив девятнадцать дней, Потом я вышел и увидел пляж, И вдалеке трехъярусную шхуну, И тузика за ней. Мое веселье Ничуть не проходило. Я подумал, Что, если эта штука бросит якорь, Я вплавь до капитана доберусь И поплыву тогда в Константинополь Или куда-нибудь еще... Но шхуна Растаяла в морской голубизне. Но все равно я был блаженно ясен: Ведь не оплакивать же в самом деле Мелькнувшей радости! И то уж благо, Что я был рад. А если оказалось, Что нет для этого причин, тем лучше: Выходит, радость мне досталась даром. Вот так слонялся я походкой брига По Графской пристани, и мимо бронзы Нахимову, и мимо панорамы Одиннадцатимесячного боя, И мимо домика, где на окне Сидел большеголовый, коренастый Домашний ворон с синими глазами. Да, я был счастлив! Ну, конечно, счастлив. Безумно счастлив! Девятнадцать лет — И ни копейки. У меня тогда Была одна улыбка. Все богатство. Вам нравятся ли девушки с загаром Темнее их оранжевых волос? С глазами, где одни морские дали? С плечами шире бедер, а? К тому же Чуть-чуть по-детски вздернутая губка? Одна такая шла ко мне навстречу... То есть не то чтобы ко мне. Но шла. Как бьется сердце... Вот она проходит. Нет, этого нельзя и допустить, Чтобы она исчезла... — Виноват!— Она остановилась: — Да?— Глядит. Скорей бы что-нибудь придумать. Ждет. Ах, черт возьми! Но что же ей сказать? — Я... Видите ли... Я... Вы извините... И вдруг она взглянула на меня С каким-то очень теплым выраженьем И, сунув руку в розовый кармашек На белом поле (это было модно), Протягивает мне «керенку». Вот как?! Она меня за нищего... Хорош! Я побежал за ней: — Остановитесь! Ей-богу, я не это... Как вы смели? Возьмите, умоляю вас — возьмите! Вы просто мне понравились, и я... И вдруг я зарыдал. Я сразу понял, Что все мое тюремное веселье Пыталось удержать мой ужас. Ах! Зачем я это делал? Много легче Отдаться чувству. Пушечный салют... И эта книга... книга телефонов. А девушка берет меня за локоть И, наступая на зевак, уводит Куда-то в подворотню. Две руки Легли на мои плечи. — Что вы, милый! Я не хотела вас обидеть, милый. Ну, перестаньте, милый, перестаньте... Она шептала и дышала часто, Должно быть, опьяняясь полумраком, И самым шепотом, и самым словом, Таким обворожительным, прелестным, Чарующим, которое, быть может, Ей говорить еще не приходилось, Сладчайшим соловьиным словом «милый». Я в этом городе сидел в тюрьме. Мне было девятнадцать! А сегодня Меж черных трупов я шагаю снова Дорогой Балаклава — Севастополь, Где наша кавдивизия прошла. На этом пустыре была тюрьма, Так. От нее направо. Я иду К нагорной уличке, как будто кто-то Приказывает мне идти. Зачем? Развалины... Воронки... Пепелища... И вдруг среди пожарища седого — Какие-то железные ворота, Ведущие в пустоты синевы. Я сразу их узнал... Да, да! Они! И тут я почему-то оглянулся, Как это иногда бывает с нами, Когда мы ощущаем чей-то взгляд: Через дорогу, в комнатке, проросшей Сиренью, лопухами и пыреем, В оконной раме, выброшенной взрывом, Все тот же домовитый, головастый Столетний ворон с синими глазами. Ах, что такое лирика! Для мира Непобедимый город Севастополь — История. Музейное хозяйство. Энциклопедия имен и дат. Но для меня... Для сердца моего... Для всей моей души... Нет, я не мог бы Спокойно жить, когда бы этот город Остался у врага. Нигде на свете Я не увижу улички вот этой, С ее уклоном от небес к воде, От голубого к синему — кривой, Подвыпившей какой-то, колченогой, Где я рыдал когда-то, упиваясь Неудержимым шепотом любви... Вот этой улички! И тут я понял, Что лирика и родина — одно. Что родина ведь это тоже книга, Которую мы пишем для себя Заветным перышком воспоминаний, Вычеркивая прозу и длинноты И оставляя солнце и любовь. Ты помнишь, ворон, девушку мою? Как я сейчас хотел бы разрыдаться! Но это больше невозможно. Стар.