Я хотел бы ходить по дорогам времен, как по нашей стране из района в район. Я хотел бы ходить и в дожди и в снег, как из города в город — из века в век. Петербургская стынь, петербургская стынь. Над замерзшей Невою горбаты мосты. Пушкин¹ полднем белесым на санках — туда, где поземка метет и вокруг ни следа.

К Черной речке вплотную придвинулся лес. Я б не выдержал, кинулся наперерез. Я кричал бы, повиснув на морде коня: «Ради бога, послушайте, Пушкин, меня! Поверните назад, поверните назад! Распахните в века голубые глаза! Честь поэта? Она перед нами чиста, словно утренняя звезда». Петербург. Над замерзшей Невою мосты. Я простился бы с ним в ту январскую стынь. Я пошел и туда бы с котомкой — пешком, где латынь разговорным была языком. Я бы в Риме по пыльным ходил площадям, чтоб с беспечным Овидием встретиться там. Я сказал бы ему: «Сторонитесь двора! Не к добру парусами играют ветра. Император жесток. На чужбине суровой вы окончите жизнь под неласковым кровом». Я покинул бы скоро истории дали, не успев износить даже пары сандалий. Я вернулся бы снова в двадцатый наш век, где капель, где последний рыхлеющий снег. Чтобы где-то в апрельскую синюю мглу за подснежники мелочь платить на углу. Если б как-то узнать в те минуты я мог, что вот-вот Маяковский² нажмет на курок, я б ворвался к нему телефонным звонком, хоть с поэтом я лично и не был знаком. Я и в завтрашний век заглянуть бы хотел, оторвавшись на срок от сегодняшних дел. Там я так бы заканчивал каждую речь: «Уж хоть вы-то учитесь поэтов беречь!»