Зеленая лампа чадит до рассвета, Шуршит корректура, а дым от сигар Над редкой бородкой, над плешью поэта Струит сладковатый неспешный угар. Что жизнь — не глоток ли остывшего чая, Простуженный день петербургской весны, Сигары, и карты, и ласка простая Над той же страницей склоненной жены? Без сна и без отдыха, сумрачный пленник Цензуры, редакций, медвежьих охот, Он видит сейчас, разогнув «Современник», Что двинулся где-то в полях ледоход. Перо задержалось на рифме к «свободе», И слышит он, руки на стол уронив, Что вот оно, близко, растет половодье На вольном просторе разбуженных нив... Иссохшим в подушках под бременем муки Ты, муза, России его передашь. Крамской нарисует прозрачные руки И плотно прижатый к губам карандаш. А слава пошлет похоронные ленты, Венки катафалка, нежданный покой Да песню, которую хором студенты Подхватят над Волгой в глуши костромской. И с этою песней пойдут поколенья По мерзлым этапам, под звон кандалов В якутскую вьюгу, в снега поселений, В остроги российских глухих городов. И вырастет гневная песня в проклятье Надменному трону, родной нищете, И песню услышат далекие братья В великой и страстной ее простоте.