Ни близких, ни друзей, ни слуг. Ночь ломится. И звезды тьму прогрызли. И две свечи горят остро, как мысли, раскрыто зренье, и разомкнут слух. И вновь строка - тропа бегущих дум - пресеклась. Образ слеп. Свершенья наги. И белая депрессия бумаги в оторопелых фразах... Он угрюм. И вновь в тиши ознобной пять голов, все неотступней наважденье мреет: ...веревки рвутся - Муравьев, Рылеев, Каховский заживо упали в ров. Как истерично генерал кричит: "Скорей их снова вешайте! Скорее!" О, палачом поддержанный Рылеев,- твой голос окровавленный звучит сквозь барабан и сквозь кандальный лязг: "Так дай же палачу для арестантов твои - взамен веревок - аксельбанты, чтоб нам не умирать здесь в третий раз". А было утро, солнца был подъем! Веревки даже сгнили в этом царстве, тут казнь - пример, тут каторга - лекарство, свобода в паре с дышлом под кнутом. Ни жить, ни петь, ни говорить, ни спать... К рисункам со строки перебегает перо - и виселица проступает, и петли - окна в смерть... Их пять, их пять повешенных, и рядом, словно вздох, приписка - шепотом: "И я бы мог..." * См. Пушкин и Рылеев.