Я сидел в апрельском сквере. Предо мной был Божий храм, Но не думал я о вере, а глядел на разных дам. И одна, едва пахнуло с несомненностью весной, вдруг на веточку вспорхнула и уселась предо мной. В модном платьице коротком, в старомодном пальтеце, и ладонь — под подбородком, и загадка на лице. В той поре, пока безвестной, обозначенной едва: то ли поздняя невеста, то ли юная вдова.

Век мой короток — не жалко, он длинней и ни к чему... Но она петербуржанка и бессмертна посему. Шли столетья по России, бил надежды барабан. Не мечи людей косили — слава, злато и обман. Что ни век — все те же нравы, ухищренья и дела... А Она вдали от славы на Васильевском жила. Знала счет шипам и розам и безгрешной не слыла. Всяким там метаморфозам не подвержена была... Но когда над Летним садом возносилася луна, Михаилу¹ с Александром², верно, грезилась Она. И в дороге, и в опале, и крылаты, и без крыл, знать, о Ней лишь помышляли Александр и Михаил. И загадочным и милым лик Ее сиял живой Александру с Михаилом перед пулей роковой. Эй вы, дней былых поэты, старики и женихи, признавайтесь, кем согреты ваши перья и стихи? Как на лавочке сиделось, чтобы душу усладить, как на барышень гляделось, не стесняйтесь говорить. Как туда вам все летелось во всю мочь и во всю прыть... Как оттуда не хотелось в департамент уходить!