Молчат. Топор блеснул с размаха, И отскочила голова. Все поле охнуло. Другая Катится вслед за ней, мигая. Пушкин, «Полтава»¹ На утесе на твердом сижу я и слушаю: Море темное плещет, колышется; И хорош его шум и безрадостен, Не наводит на помыслы светлые. Погляжу я на берег на западный — И тоска берет, отвращение; Погляжу я на дальний на восток — Сердце бьется со страхом и трепетом. Голова так и клонится на руки, И я слушаю, слушаю волны — да думаю, А что думаю — говорится вслух, Не то оно песня, не то сказание. Погляжу я на берег на западный,—

Вот что были там, что случилося. Мерзлым утром рано-ранехонько Выступали полки, шли по улице; Громко конница шла, стуча копытами, Мерно пехота шла, раз в раз, не сбиваяся; Гул тяжелый несся от поступи. Барабаны трещали без умолку, Впереди несли знамя военное, А на знамени орел сидит, А орел — птица кровожадная! И пришли полки, стали на площадь, Середь улицы плаха воздвигнута. За полками народу тьма-тьмущая; Все на плаху глядят и безмолвствуют, Тишина была страшная, гробовая. Вот на площадь ввели двух колодников, Что задумали подорвать кесаря; Не хотели они орла кровожадного Али ястреба, падалью сытого. Вот ввели их, двух колодников, А ввели их со солдатами, А солдаты со саблями с обнаженными,— Для двух скованных сила грозная! И пришли они, два колодника, По морозцу пришли босоногие; Два попа им лгали милость божию. И пришли они, два колодника, А затылки у них острижены, Топору чтоб помехи не было. И надели на них, на колодников, Покрывало черное на каждого: За отцеубийство казнить их велено. Да отец-то где ж, вы скажите мне? Разве тот отец, кто казнить велит, Кто казнить велит, а не миловать? Ах, лжецы вы, лжецы окаянные! Погляжу на вас да послушаю,— Так с отчаянья индо смех берет. И пошли на плаху колодники, Шли спокойно они и безропотно, Перед смертью только воскликнули: «Эх! да здравствует наша родина И другая страна, столь любимая, Где теперь мы слагаем головы, А в любви к ней не раскаялись!» И попадали обе головы. И палач склал обе головы в мешок, А безглавые тела повалил на телегу, Повезли спозаранку к ночлегу. И безмолвный народ по домам пошел, Кто понурясь пошел с горькой горестью, А иной был рад, что Бог милость дал Увидать на веку дело редкое. Постояли полки,— делать нечего, И пошли опять стройной выстройкой, Только гул стонал от их поступи. Впереди несли знамя военное, А на знамени орел сидит, А орел — птица кровожадная! Кровожадная она и не новая: В стары годы ее на знамени Гордо-лютые носили римляне. И у них был Брут, убил кесаря, И была ему слава великая. Да не впрок пошло убиение,— Сам народ был раб, по душе был раб, И пошли все кесари да кесари; Много крови лилось человеческой... Сказка старая, невеселая! Погляжу я на дальний на восток: Там мое племя живет, племя доброе. Кесарь хочет ему сам свободу дать, Хочет сам, да побаивается. Если кесарь сам нам свободу даст, Он не кесарь — новый дух святой! Ну! да как же кесарю нам свободу дать? У него все ж орел на знамени: Дух святой являлся в виде голубя,— А орел — птица кровожадная! Верить хочется и не верится, С думы сердце в груди надрывается, И все жаль мне их — этих двух людей, Что сложили свои головы Так спокойно и так доблестно, Перед смертью только воскликнули: «Эх! да здравствует наша родина И другая страна, столь любимая, Где теперь мы слагаем головы, А в любви к ней не раскаялись!» Моя песня — не просто сказание. Моя песня — надгробное рыдание По людям, убиенным за родину, За любовь к воле человеческой, По мученикам, по праведным, Святой вольности угодникам. Моя песня — не просто сказание, Моя песня — надгробное рыдание: Из груди она с болью вырвалась, От глубокой тоски сказалася... Ты лети ж, моя песня скорбная, Через море, море шумное, Долетай до людских ушей, Пусть их слушают хотя-нехотя. Кто в душе грешон — тот пусть бесится, До него мне и дела нет; А прямая душа — пусть прочувствует, Горькой думою призадумается. А не тронешь из них ни единого,— Лучше ж, песня ты моя скорбная, Потони ты в плеске волн морских, Без следа развейся по ветру.