Еще существовал Санкт-Петербург, В оцепененье Кремль стоял московский, И был юнцом лохматым Эренбург¹, Да вовсе молод был и Маяковский², И дерзости Давида Бурлюка У многих возмущенье вызывали, И далеко не все подозревали, Насколько все-таки Она близка. Но вот На Польшу Пал шрапнельный град, И клял тевтона Игорь Северянин³, И Питер превратился в Петроград, И говорили: тот убит, тот ранен. Георгиевские кресты Посеребрили зелень гимнастерок, И первые безмолвные хвосты

У булочных возникли: Хлеб стал дорог! Я был Еще ребенком. О войне Читал рассказы и стихотворенья, И было много непонятно мне, Как толки о четвертом измеренье,— Куда от мерзкой яви ускользнуть Мечтали многие из старших классов, Хотя и этот преграждался путь Толпой папах, околышей, лампасов. А я Не в эту сторону держал, И даже, нет, не к Александру Грину, Но гимназический мундирчик жал, Я чувствовал: его я скоро скину. Меня влекли надежда и тоска В тревожном взоре Александра Блока⁴,— Еще не все я понимал глубоко, Но чуял: Революция Близка!