«Склонился на руку тяжелой головою В темнице сумрачной задумчивый Поэт... Что так очей его погас могущий свет? Что стало пред его померкшею душою? О чем мечтает? Или дух его Лишился мужества всего И пал пред неприязненной судьбою?» — Не нужно состраданья твоего: К чему твои вопросы, хладный зритель Тоски, которой не понять тебе? Твоих ли утешений, утешитель, Он требует? оставь их при себе! Нет, не ему тужить о суетной утрате Того, что счастием зовете вы: Равно доволен он и во дворце и в хате; Не поседели бы власы его главы, Хотя бы сам в поту лица руками Приобретал свой хлеб за тяжкою сохой; Он был бы тверд под бурей и грозами И равнодушно снес бы мраз и зной.

Он не терзается и по златой свободе: Пока огонь небес в Поэте не потух, Поэта и в цепях еще свободен дух. Когда ж и с грустью мыслит о природе, О божьих чудесах на небе, на земле: О долах, о горах, о необъятном своде, О рощах, тонущих в вечерней, белой мгле, О солнечном, блистательном восходе, О дивном сонме звезд златых, Бесчисленных лампад всемирного чертога, Несметных исповедников немых Премудрости, величья, славы бога,— Не без отрады всё же он: В его груди вселенная иная; В ней тот же благости таинственный закон, В ней та же заповедь святая, По коей высше тьмы и зол и облаков Без устали течет великий полк миров. Но ведать хочешь ты, что сумрак знаменует, Которым, будто тучей, облегло Певца унылое чело? Увы! он о судьбе тоскует, Какую ни Гомер, ни Камоенс, ни Тасс, И в песнях и в бедах его предтечи, Не испытали; пламень в нем погас, Тот, с коим не были ему ужасны встречи Ни с скорбным недугом, ни с хладной нищетой Ни с ветреной изменой Любви, давно забытой и презренной, Ни даже с душною тюрьмой.