Зеркала — на стене. Зеркала — на столе. У тебя в портмоне, в антикварном старье. Не гляди! Отвернись! Это мир под ключом. В блеск граненых границ кто вошел — заключен. Койка с кучей тряпья, тронный зал короля — всё в себя, всё в себя занесли зеркала. Руку

ты подняла, косу ты заплела — навсегда, навсегда скрыли их зеркала. Смотрят два близнеца, друг за другом следя. По ночам — без лица, помутнев как слюда, смутно чувствуют: дверь, кресла, угол стола,— пустота! Но не верь: не пусты зеркала! Никакой ретушер не подменит лица, кто вошел — тот вошел жить в стекле без конца. Жизни точный двойник, верно преданный ей, крепко держит тайник наших подлинных дней. Кто ушел — тот ушел. Время в раму втекло. Прячет ключ хорошо это злое стекло. Даже взгляд, и кивок, и бровей два крыла — ничего! Никого не вернут заркала!— Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять все то же. Ты все тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все твои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы... И все же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Не сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней... Но —

в зеркалах не исчезают
ничьи глаза,
          ничьи черты.
Они не могут знать,
                не знают
неотраженной пустоты.

На амальгаме
          от рожденья
хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья
как наблюдения свои.

Так
  хлорвиниловая лента
и намагниченная нить
беседы наши,
          споры,
             сплетни,
подслушав,
        может сохранить.

И с зеркалами
          так бывает...
(Как бы свидетель не возник!)
Их где-то, может, разбивают,
чтоб правду выкрошить из них?

Метет история осколки
и крошки битого стекла,
чтоб в галереях
          в позах стольких
ложь фигурировать могла.

Но живопись —
          и та свидетель.
Сорвать со стен ее,
                стащить!
Вдруг,
     как у Гоголя в «Портрете»,
из рамы взглянет ростовщик?

...В серебряной овальной раме
висит старинное одно,—
на свадьбе
         и в дальнейшей драме
присутствовало и оно.

За пестрой и случайной сменой
сцен и картин
          не уследить.
Но за историей семейной
оно не может
          не следить.

Каренина —
          или другая,
Дориан Грей —
          или иной,—
свидетель в раме,
            наблюдая,
всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось:
          все на месте,
стол с серебром на шесть персон.
Десятилетья
          в том семействе
шли, как счастливый, легкий сон.

Но дело в том,
          что эта чинность
в глаза бесстыдно нам лгала.
Жизнь
    притворяться
            наловчилась,
а правду
       знали зеркала.

К гостям —
       в обычной милой роли,
к нему —
       с улыбкой,
              как жена,
но к зеркалу —
            гримаса боли
не раз была обращена. 

К итогу замкнутого быта
в час панихиды мы придем.
Но умерла
      или убита —
кто выяснит,—
            каким путем?

И как он выглядит,
               преступник
(с платком на время похорон),
кто знает,
       чем он вас пристукнет:
обидой,
     лаской,
          топором?

Но трещина,
        изломом призмы
рассекшая овал стекла,
как подпись
     очевидца жизни
минувшее пересекла.

И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это
      спрятано навеки...
Навеки, думаете?
               Нет!—

Все это в прошлом, прочно забытом. Время его истекло. И зеркало гаснет в чулане забитом. Но вот что: тебя у меня отнимает стекло. Нас подло крадут отражения. Разве в этой витрине не ты? Разве вон в том витраже не я? Разве окно не украло твои черты, не вложило в прозрачную книгу? Довольно мелькнуть секунде, ничтожному мигу — и вновь слистали тебя. Окна моют в апрельскую оттепель, — переплеты прозрачных книг. Что в них хранится? И дома — это ведь библиотеки, где двойник на каждой странице: то идет, то поник. Это страшно, поверь! Каждая дверь смеет иметь свою тень. Тысячи стен обладают тобою. Оркестр на концерте тебя отражает каждою медной и никелевой трубою. Столовый нож, как сабля наголо, нагло сечет твой рот! Все тебя здесь берет — и когда-нибудь отберет навеки. И такую, как ты, уже не найдешь ни на одной из планет. Как это было мною сказано?— «И тускло отражались веки в двуглавых зеркальцах монет. Все это спрятано навеки... Навеки, думаете? Нет!» Все в нашей власти, в нашей власти. И в антикварный магазин войдет магнитофонный мастер, себя при входе отразив. Он изучал строенье трещин, он догадался, как постичь мир отражений, засекреченный в слоях невидимых частиц. Там — среди редкостей витрины, фарфора, хрусталя, колец — заметит он овал старинный, вглядится, вспомнит наконец пятно, затерянное в детстве, завещанное кисеей, где, как пропавшая без вести, она исчезла... Где ж ее глаза, открывшиеся утром (но их закрыть не преминут), и где последняя минута, где предыдущих пять минут? Ему тогда сказали: — Выйди!— И повторили: — Выйди прочь!— Кто ж, кроме зеркала, увидел то, что случилось в эту ночь? — С изъяном зеркальце, учтите. — А, с трещиной... Предупрежден. — Вы редкости, я вижу, чтите... Домой, под проливным дождем домой, где начат трудный опыт, где блики в комнате парят, где ждет, как многоглазый робот, с рентгеном схожий аппарат; где, зайчиком отбросив солнце, всю душу опыту отдаст живущий в вечном эдисонстве и одиночестве — фантаст.— Но путь испытателя крут, особенно если беретесь за еще не изведанный труд. Сначала — гипотеза, нить... Но не бойтесь гипотез! Лучше жить в постоянных ушибах, спотыкаясь, ища... Но однажды сквозь мусор ошибок выглянет ключ. Возможно, что луч, ложась на стекло под углом, придает составным особый уклон, и частицы встают, как иглы ежа: каждая — снимок, колючий начес световых невидимок. Верно ли? Спорно ли? Просто, как в формуле:

      n² = 1 + (4 pi N e²)/K ?

(Эн квадрат равняется единице плюс дробь, где числитель четыре пи эн е квадрат, а знаменатель некое К?)
Но цель еще далека, а стекло безответно и гладко. Но уже шевелится догадка! Что, если выпрямить иглы частиц, возвратить, воскресить отражение? Я на верном пути! Так идти — от решения к решению, ни за что не назад! Нити лазеров скрещиваются и скользят. Вот уже что-то мерещится! —

Покроет
      серебристый иней
поверхность света и теней,
пучки
    могущественных линий
заставит он скользить по ней.

Еще туманно,
      непонятно,
но калька первая снята,
сейчас начнут
      смещаться пятна,
возникнут тени и цвета,

И — неудачами
            не сломлен,
в таинственнейшей темноте
он осторожно,
         слой за слоем,
начнет снимать виденья те,

которым не было возврата,
и, зеркало
         зачаровав,
заставит возвращаться к завтра
давно прошедшее вчера!

Границы тайны расступаются,
как в сказке «Отворись, Сезам!».
Смотрите, видите?
           Вот — пальцы,
к глазам прижатые,
              к слезам.

Вот — женское лицо померкло
измученностью бледных щек,
а зеркало —
      мгновенно, мельком
взгляд ненавидящий обжег.

Спиною к зеркалу
             вас любят,
вас чтут,
      а к зеркалу лицом
ждут вашей гибели,
               и губят,
и душат золотым кольцом.

Он видит мальчика в овале,
себя он вспомнил самого,
как с ним возились,
               целовали
спиною к зеркалу — его.

Лицом к нему —
            во всем помеха,
но как избавиться,
               как сбыть?
И вновь видение померкло.
Рука с постели просит пить...

Но мы не будем увлекаться
сюжетом детективных книг,
а что дадут
        вместо лекарства —
овал покажет через миг...

И вдруг на воскрешенной ртути
мольба уже ослабших рук
                    и стон:
— Убейте, четвертуйте,
дитя оставьте жить!—
                  И вдруг,

как будто нет другого средства —
не отражать!—
            сорвется вниз,
ударится звенящем сердцем
об угол зеркало...
              И жизнь

в бесчисленных зловещих сценах
себя
   недаром заперла!
Тут был не дом,
            тут был застенок,—
и это знали зеркала.

Все вышло!
      С неизбежной смертью
угроз, усмешек, слез, зевот —
ушло
  все прежнее столетье!
А отраженье — 
            вот —
                живет...

На улице темно,
            ненастно,
нет солнца в тусклой вышине.
Отвозят
      бедного фантаста
в дом на Матросской Тишине.—

А тебя давно почему-то нет. Но разве жалоба зеркало тронет? В какой же витрине тонет твой медленный шаг, твои серьги в ушах, твой платочек, наброшенный на голову? И экрану киношному, наглому дано право и власть тебя отобрать из других и вобрать. А меня обобрать, обокрасть. И у блеска гранитных камней есть такое же право. Право, нет, ты уже не вернешься ко мне, как прежде, любя. Безнадежная бездна, какой ты подверглась! Фары машин, как желтые половцы, взяли тебя в полон. Полированная поверхность колонн обвела тебя вокруг себя. Не судьба мне с тобою встретиться. Но осталось еще на столе карманное зеркальце, где твое сверкало лицо, где клубилась волос твоих путаница. Зеркальный кружок из-под пудреницы меньше кофейного блюдца. В нем еще твои губы смеются, мутный еще от дыханья, пахнет твоими духами, руками твоими согрет!
Но секрет отражений ведь найден. Тот фантаст оказался прав: сколько вынуто было зеркал из оправ и разгадано! Значит, можно по слоику на день тебя себе возвращать, хоть по глазу, по рту, по витку со лба, какой перед зеркальцем свесился. Слоик снял — и ты смотришь так весело! Снял еще — слезы льются со щек. Что случилось тогда, когда слезы? Серьезное что-то? Ты угрюма — с чего? Вдруг взглянула задумчиво. Снял еще — ты меня будто любишь. А сейчас выжимаешь из тубы белую пасту на щетку. Вот рисуешь себе сердцевидные губы и лицо освежаешь пушком. Можно жить и с зеркальным кружком, если полностью нету. Так, возьмешь безделицу эту — и она с тобой может быть... —

А может быть,
          пещеры,
                скалы,
дворцы Венеций и Гренад,
жизнь,
   что историки искали,
в себе,
      как стенопись,
                  хранят?

Быть может,
      сохранили стены
для нас,
      для будущих времен,
на острове Святой Елены
как умирал Наполеон?

И в крепости Петра и Павла,
где смертник ночь провел без сна,
ничто для правды
               не пропало,
и расшифровки ждет стена?

А «Искры» ленинской
                  страница
засняла между строк своих
над ней
      склонившиеся лица
в их выражениях живых?

Как знать?
      Окно дворца Растрелли
еще свидетелем стоит
январским утром
            при расстреле?

А может быть,
      как сцены битв
вокруг Траяновой колонны —
картины стачек и труда
и Красной гвардии колонны
несет
      фабричная труба?

И может быть,
      в одной из комнат
не в силах потолок забыть,
что Маяковский1 в пальцах комкал,
что повторял?..
          И может быть,

валун в пустыне каменистой,
куда под стражей шли долбить,—
партсбор барачных коммунистов
запечатлел?..
           И может быть,

на стеклах дачи подмосковной
свой френч застегивает тень
того,
   чей взгляд беспрекословный
тревожит память
             по сей день?

Но, может,
       и подземный митинг
прочнее росписей стенных
еще живет под гром зениток
на арках мраморно-стальных?

Все может быть!..
           Пора открытий
не кончилась.
         Хотите скрыть
от отражений суть событий,—
зеркал побойтесь,
           не смотрите:
они способны все открыть.—

Стой, застынь, не сходи со стекла, умоляю! Как ты стала мала и тускла! Часть лица начинает коверкаться. Кончились отражения зеркальца — оно прочтено до конца. Пустая вещица! Появилась на ней продавщица ларька, наклоняясь над вещами... И в перчатке — твоя, на прощанье, рука... —

Зеркала —
         на стене.
Зеркала —
         на столе.
Мир погасших теней
в равнодушном стекле,

В равнодушном?..
               О, нет!
Словно в папках
               «Дела»,
беспристрастный ответ
могут дать зеркала.

Где бы я
        ни мелькал,
где бы ты
        ни ждала —
нет стены без зеркал!
Ищут нас зеркала!

В чьей-то памяти ждут,
в дневнике,
        в тайнике.
«Мертвых душ» не сожгут
в темный час,
          в камельке.

Сохранил Аушвиц
стоны с нар —
        вместо снов,
стены —
        вместо страниц,
след ногтей —
         вместо слов.

Но мундирную грудь
с хищным знаком орла
сквозь пиджак
           где-нибудь
разглядят зеркала.

В грудь удар,
        в сердце нож,
выстрел из-за угла,—
от улик не уйдешь,
помнят всё
        зеркала.

Со стены —
        упадет,
от осколков —
             и то
никуда не уйдет
кто бы ни был —
               никто!