Полянка зимняя бела, В лесу — бурана вой. Ночная вьюга замела Окопчик под Москвой. На черных сучьях белый снег Причудлив и космат. Ничком лежат пять человек — Советских пять солдат. Лежат. Им вьюга дует в лоб, Их жжет мороз. И вот — На их заснеженный окоп Фашистский танк ползет. Ползет — и что-то жабье в нем. Он сквозь завал пролез И прет, губительным огнем Прочесывая лес.

«Даешь!» — сказал сержант. «Даешь!»— Ответила братва. За ними, как железный еж, Щетинилась Москва. А черный танк все лез и лез, Утаптывая снег. Тогда ему наперерез Поднялся человек. Он был приземист, белокур, Курнос и синеок. Холодный глаз его прищур Был зорок и жесток. Он шел к машине головной И помнил, что лежат В котомке за его спиной Пять разрывных гранат. Он массой тела своего Ей путь загородил. Так на медведя дед его С рогатиной ходил. И танк, паля из всех стволов, Попятился, как зверь. Боец к нему, как зверолов, По насту полз теперь. Он прятался от пуль за жердь, За кочку, за хвою, Но отступающую смерть Преследовал свою! И черный танк, взрывая снег, Пустился наутек, А коренастый человек Под гусеницу лег. И, все собою заслоня, Величиной в сосну, Не человек, а столб огня Поднялся в вышину! Сверкнул — и через миг померк Тот огненный кинжал... Как злая жаба, брюхом вверх, Разбитый танк лежал.