. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Уехал он. В кружке, куда, бывало, Ходил он выливать всю бездну скуки Своей, тогда бесплодной, ложной жизни, Откуда выносил он много желчи Да к самому себе презренья; в этом Кружке, спокойном и довольном жизнью, Собой, своим умом и новой книгой, Прочтенной и положенной на полку,— Подчас, когда иссякнут разговоры О счастии семейном, о погоде, Да новых мыслей, вычитанных в новом Романе Санда (вольных, страшных мыслей, На вечер подготовленных нарочно и скинутых потом, как вицмундир), Запас нежданно истощится скоро,— О нем тогда заводят речь иные С иронией предоброй и преглупой Или с участием, хоть злым, но пошлым

И потому нисколько не опасным, И рассуждают иль о том, давно ли И как он помешался, иль о том, Когда он, сыну блудному подобный, Воротится с раскаяньем и снова Придет в кружок друзей великодушных И рабствовать, и лгать... Тогда она, Которую любил он так безумно, Так неприлично истинно, она Что думает, когда о нем подумать Ее заставят поневоле?— То ли, Что он придет, склонив главу под гнетом Необходимости и предрассудков, И что больной, но потерявший право На гордость и проклятие, он станет Искать ее участья и презренья? Иль то, что он, с челом, подъятым к небу, Пройдет по миру, вольный житель мира, С недвижною презрительной улыбкой И с язвою в груди неизлечимой, С приветом ей на вечную разлуку, С приветом оклеветанного гордым, Который первый разделил, что было Едино, и подъял на раменах Всю тяжесть разделения и жизни?