Я представляю страх и обалденье, когда попало в Третье отделенье «На смерть Поэта»¹... Представляю я, как начали все эти гады бегать, на вицмундиры осыпая перхоть, в носы табак спасительный суя. И шеф жандармов — главный идеолог, ругая подчиненных идиотов, надел очки... Дойдя до строк: «Но есть, есть божий суд, наперсники разврата...» — он, вздрогнув, огляделся воровато и побоялся еще раз прочесть. Уже давно докладец был состряпан, и на Кавказ М. Лермонтов запрятан, но Бенкендорф с тех пор утратил сон. Во время всей бодяги царедворской — приемов, заседаний, церемоний: «Есть божий суд...» — в смятенье слышал он.

«Есть божий суд...» — метель ревела в окна. «Есть божий суд...» — весной стонала Волга в раздольях исстрадавшихся степных. «Есть божий суд...» — кандальники бренчали. «Есть божий суд...» — безмолвствуя, кричали глаза скидавших шапки крепостных. И шеф, трясясь от страха водянисто, украдкой превратился в атеиста. Шеф посещал молебны, как всегда, с приятцей размышляя в кабинете, что все же бога нет на этом свете, а значит, нет и божьего суда. Но вечно надо всеми подлецами — жандармами, придворными льстецами,— как будто их грядущая судьба, звучит с неумолимостью набата: «Есть божий суд, наперсники разврата... Есть божий суд... Есть грозный судия...» И если даже нет на свете бога, не потирайте руки слишком бодро: вас вицмундиры ваши не спасут,— придет за все когда-нибудь расплата. Есть божий суд, наперсники разврата, и суд поэта — это божий суд!