В. Луговскому¹ Могила, ты ограблена оградой. Ограда, отделила ты его от грома грузовых, от груш, от града агатовых смородин. От всего, что в нем переливалось, мчалось, билось, как искры из-под бешеных копыт. Все это было буйный быт — не бытность. И битвы — это тоже было быт. Был хряск рессор и взрывы конских храпов, покой прудов и сталкиванье льдов,

азарт базаров и сохранность храмов, прибой садов и груды городов. Подарок — делать созданный подарки, камнями и корнями покорен, он, словно странник, проходил по давке из-за кормов и крошечных корон. Он шел, другим оставив суетиться. Крепка была походка и легка серебряноголового артиста со смуглыми щеками моряка. Пушкинианец, вольно и велико он и у тяжких горестей в кольце был как большая детская улыбка у мученика века на лице. И знаю я — та тихая могила не пристань для печальных чьих-то лиц. Она навек неистово магнитна для мальчиков, цветов, семян и птиц. Могила, ты ограблена оградой, но видел я в осенней тишине: там две сосны растут, как сестры, рядом — одна в ограде и другая вне. И непреоборимыми рывками, ограду обвиняя в воровстве, та, что в ограде, тянется руками к не огражденной от людей сестре. Не помешать ей никакою рубкой! Обрубят ветви — отрастут опять. И кажется мне — это его руки людей и сосны тянутся обнять. Всех тех, кто жил, как он, другим наградой, от горестей земных, земных отрад не отгородишь никакой оградой. На свете нет еще таких оград.