Борису Мессереру Объятье — вот занятье и досуг. В семь дней иссякла маленькая вечность. Изгиб дороги — и разъятье рук. Какая глушь вокруг, какая млечность. Здесь поворот — но здесь не разглядеть от Паршина к Тарусе поворота. Стоит в глазах и простоит весь день все-белизны сплошная поволока. Даль — в белых нетях, близь — не глубока, она — белка, а не зрачка виденье. Что за Окою — тайна, и Ока — лишь знание о ней иль заблужденье. Вплотную к зренью поднесен простор, нет, привнесен, нет втиснут вглубь, под веки, и там стеснен, как непомерный сон,

смелее яви преуспевший в цвете. Вход в этот цвет лишь ощупи отверст. Не рыщу я сокрытого порога. Какого рода белое окрест, если оно белее, чем природа? В открытье — грех заглядывать уму, пусть ум поможет продвигаться телу и встречный стопор взору моему зовет, как все его зовут: метелью. Сужает круг всё сущее кругом. Белеют вместе цельность и подробность. Во впадине под ангельским крылом вот так бело и так темно, должно быть. Там упасают выпуклость чела от разноцветья и непостоянства. У грешного чела и ремесла нет сводника лютее, чем пространство. Оно — влюбленный соглядатай мой. Вот мучит белизною самодельной, но и прощает этой белизной вину моей отлучки семидневной. Уж если ты себя творишь само, скажи: в чём смысл? в чём тайное веленье? Таруса где? где Паршино-село? Но, скрытное, молчит стихотворенье.