Шел дождь. Был вечер нехорош, недобрый, неуклюжий. Он извивался у калош сырой гадюкой - лужей. Был ветер въедлив, липок, лжив, зудел и ныл со злости; не только в помыслах кружил,- завинчивался в кости. Небес тяжелая пола до тротуаров висла. Такая небываль была, что всё лишалось смысла. Такая ночь, без слов, без звезд, такая мразь по коже, что стало всё это - до слез на правду непохоже.

Такая мраку благодать без чувств и без созвездий, что женщина могла отдать себя в любом подъезде. Отдать без слов, отдать зазря у первого порога. Шел дождь. Шла ночь. Была заря отложена без срока. Был ветер въедлив, скользок мрак, был вечер непроглядный... И вот оно случилось так, неласково, неладно. Он молод был, он баки брил, он глуп был, как колода, он был рождения верзил не нашего приплода. Читатель лист перевернет и скажет: "Что за враки? Ну где в тридцать четвертый год ты встретишь эти баки?" Клянусь тебе, такие есть с тобой бок о бок, рядом, что нашу жизнь и нашу честь крысиным травят ядом. Сырою ночью, смутной тьмой меж луж и туч таятся. А ты - воротишься домой, и фонари двоятся. Двоится жизнь, двоится явь, и - верь не верь про это - хотя бы влет, хотя бы вплавь пробиться до рассвета. Хоть всей премудрости тома подставь себе под локоть... А женщина? Она - сама, Ее - не надо трогать.