(1843–1963) Пришли не мрамором, не бронзой,– Живые ринулись на смотр – В монашеском обличьи Грозный¹, В отваге юношеской Петр². Два зеркала, два разных лика, Два крайних возраста твоих. А за окном парижский вихрь Не спит всю ночь и пляшет лихо. Фиалки дышат, как весна, Грохочут фуры и фиакры. Нет, не добьешься больше сна, Не отобьешься от подагры. Иль, может, вправду на покой, В последний путь на катафалке? Там, что ни май, цветут фиалки,

А глина вечно под рукой... Но, полон злобы дня насущной³, Тот – не замеченный в углу, Насмешливый и непослушный – Сел на скалу, глядит во мглу, Упер в коленки подбородок, Не откликается на зов. Он тоже вышел из низов И горд, как всякий самородок. Он не по климату одет И выглядит пронырой тертым. Прости, что вмешиваюсь, дед, Свожу тебя с твоим же чертом! Ты с этим малым подружись, Стяни ремень возможно туже И начинай сначала ту же, Хоть и нелегкую, а жизнь! Гол как сокол, небрит, неистов, Ты повстречаешь молодежь, Рассмотришь абстракционистов И Стасова⁴ к ним приведешь... Смеешься? Неудобно, дескать, Оставить свой привычный круг, Быть академиком⁵ – и вдруг... Что за нужда! Какая детскость! Ты прав, старик, семижды прав. Прости, что не считаясь с датой, Простую вежливость поправ, Я вздумал звать тебя куда-то. Прости! Я позже родился, И в давке этих людных улиц Мы на полвека разминулись, А встретились на полчаса. Твой возраст стодвадцатилетний Не станет старше все равно. До скорой встречи, до последней... Я занял очередь давно.