Мне просто сквозная усмешка дана, да финские камни — ступени к Неве, приплытие гончаров, и весна, и красная глина на синеве. (Уж гиблые листья сжигают в садах, и дым беловатый горчит на глаза — о, скупость окраски, открыты когда лишь сепия веток и бирюза...) Звенящая глина тревожит меня, и я приценяюсь к молочникам утлым. Старик балагурит, горшки гомонят, синеет с воды валаамское утро, и чаек безродных сияет крыло над лодкою — телом груженым и длинным. Почетно древнейшее ремесло — суровая дружба с праматерью-глиной... С обрывов коричневых глину берут, и топчут, и жгут, обливают свинцом, и диким узором обводят потом земной, переполненный светом, сосуд, где хлебы затеют из теплой муки, пока, почернев и потрескавшись в меру, он в землю не сложит свои черепки, на ощупь отметив такую-то эру. И время прольется над ним без конца, и ветрам сходиться, и тлеть облакам, и внуки рассудят о наших сердцах по темным монетам и черепкам.