1 Жестяной перезвон журавлей, сизый свист уносящихся уток - в раскаленный металл перелей в словолитне расплавленных суток. Ты гляди: каждый звук, каждый штрих четок так - словно, брови наморщив, ночи звездный рассыпанный шрифт набирает угрюмый наборщик. Он забыл, что на плечи легло, он - как надвое хочет сломаться: он согнулся, ослеп и оглох над петитом своих прокламаций. И хоть ночь и на отдых пора б,- ему - день. Ему кажется рано. Он качается, точно араб

за широкой страницей Корана. Как мулла, он упрям и уныл, как араба - висков его проседь, отливая мерцаньем луны, не умеет прошедшего сбросить. У араба - беру табуны, у наборщика - лаву металла... Ночь! Меня до твоей глубины никогда еще так не взметало! 2 Розовея озерами зорь, замирая в размерных рассказах, сколько дней на сквозную лазорь вынимало сердца из-за пазух! Но - уставши звенеть и синеть, чуть вращалось тугое кормило... И - беглянкой блеснув в вышине - в небе вновь трепетало полмира. В небе - нет надоедливых пуль, там, не веря ни в клетку, ни в ловлю, ветку звезд нагибает бюль-бюль на стеклянно звенящую кровлю. Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?.. Только видеть и знать захотим мы - и засветится синий сераль под зрачками поющей Фатимы. И - увидев, как вьется фата на ликующих лицах бегоний,- сотни горло раздувших ватаг ударяют за нею в погоню. Соловей! Россиньоль! Нахтигалль! Выше, выше! О, выше! О, выше! Улетай, догоняй, настигай ту, которой душа твоя дышит! Им - навек заблудиться впотьмах, только к нам, только к нам это ближе, к нам ладонями тянет Фатьма и счастливыми, росами брызжет.