Ко мне является Флоренция, фосфоресцируя домами, и отмыкает, как дворецкий, свои палаццо и туманы. Я знаю их, я их калькировал для бань, для стадиона в Кировске. Спит Баптистерий — как развитие моих проектов вытрезвителя. Дитя соцреализма грешное, вбегаю в факельные площади. Ты калька с юности, Флоренция! Брожу по прошлому! Через фасады, амбразуры, как сквозь восковку, восходят судьбы и фигуры моих товарищей московских.

Они взирают в интерьерах, меж вьющихся интервьюеров, как ангелы или лакеи, стоят за креслами глазея. А факелы над черным Арно невыносимы — как будто в огненных подфарниках несутся в прошлое машины! — Ау!— зовут мои обеты, — Ау!— забытые мольберты, и сигареты, и спички сквозь ночные пальцы. — Ау!— сбегаются палаццо, авансы юности опасны — попался?! И между ними мальчик странный, еще не тронутый эстрадой, с лицом, как белый лист тетрадный, в разинутых подошвах с дратвой — Здравствуй! Он говорит: «Вас не поймешь, преуспевающий пай-мальчик! Вас продавщицы узнают. Вас заграницы издают. Но почему вы чуть не плакали? И по кому прощально факелы над флорентийскими хоромами летят свежо и похоронно?!» Я занят. Я его прерву. В 10.30 — интервью... Сажусь в машину. Дверцы мокры, Флоренция летит назад. И, как червонные семерки, палаццо в факелах горят.