В храме — золоченые колонны, Золоченая резьба сквозная, От полу до сводов поднимались. В золоченых ризах все иконы, Тускло в темноте они мерцали. Даже темнота казалась в храме Будто бы немного золотая. В золотистом сумраке горели Огоньками чистого рубина На цепочках золотых лампады. Рано утром приходили люди. Богомольцы шли и богомолки. Возжигались трепетные свечи, Разливался полусвет янтарный. Фимиам под своды поднимался Синими душистыми клубами. Острый луч из верхнего окошка Сквозь куренья дымно прорезался. И неслось ликующее пенье

Выше голубого фимиама, Выше золотистого тумана И колонн резных и золоченых. В храме том, за ризою тяжелой, За рубиновым глазком лампады Пятый век скорбела Божья Матерь, С ликом, над младенцем наклоненным, С длинными тенистыми глазами, С горечью у рта в глубокой складке. Кто, какой мужик нижегородский, Живописец, инок ли смиренный С ясно-синим взглядом голубиным, Муж ли с ястребиными глазами Вызвал к жизни тихий лик прекрасный, Мы о том гадать теперь не будем. Живописец был весьма талантлив. Пятый век скорбела Божья Матерь О распятом сыне Иисусе. Но, возможно, оттого скорбела, Что уж очень много слез и жалоб Ей носили женщины-крестьянки, Богомолки в черных полушалках Из окрестных деревень ближайших. Шепотом вверяли, с упованьем, С робостью вверяли и смиреньем: «Дескать, к самому-то уж боимся, Тоже нагрешили ведь немало, Как бы не разгневался, накажет, Да и что по пустякам тревожить? Ну а ты уж буде похлопочешь Перед сыном с нашей просьбой глупой, С нашею нуждою недостойной. Сердце материнское смягчится Там, где у судьи не дрогнет сердце. Потому тебя и называем Матушкой-заступницей. Помилуй!» А потом прошла волна большая, С легким хрустом рухнули колонны, Цепи все по звенышку распались, Кирпичи рассыпались на щебень, По песчинке расточились камни, Унесло дождями позолоту. В школу на дрова свезли иконы. Расплодилась жирная крапива, Где высоко поднимались стены Белого сверкающего храма. Жаловаться ходят нынче люди В областную, стало быть, газету. Вот на председателя колхоза Да еще на Петьку-бригадира. Там ужо отыщется управа! Раз я ехал, жажда одолела. На краю села стоит избушка. Постучался, встретила старушка, Пропустила в горенку с порога. Из ковша напился, губы вытер И шагнул с ковшом к перегородке, Чтоб в лоханку выплеснуть остатки (Кухонька была за занавеской. С чугунками, с ведрами, с горшками). Я вошел туда и, вздрогнув, замер: Средь кадушек, чугунков, ухватов, Над щелястым полом, над лоханью, Расцветая золотым и красным, На скамье ютится Божья Матерь В золотистых складчатых одеждах, С ликом, над младенцем наклоненным, С длинными тенистыми глазами, С горечью у рта в глубокой складке. — Бабушка, отдай ты мне икону, Я ее — немедленно в столицу... Разве место ей среди кадушек, Средь горшков и мисок закоптелых! — А зачем тебе? Чтоб надсмехаться, Чтобы богохульничать над нею? — Что ты, бабка, чтоб глядели люди! Место ей не в кухне, а в музее. В Третьяковке, в Лувре, в Эрмитаже. — Из музею были не однажды. Предлагали мне большие деньги. Так просили, так ли уж просили, Даже жалко сделалось, сердешных. Но меня притворством не обманешь, Я сказала: «На куски разрежьте, Выжгите глаза мои железом, Божью Матерь, Светлую Марию Не отдам бесам на поруганье». — Да какие бесы, что ты, бабка! Это все — работники искусства. Красоту они ценить умеют, Красоту по капле собирают. — То-то! Раскидавши ворохами, Собирать надумали крохами. — Да тебе зачем она? Молиться — У тебя ведь есть еще иконы. — Как зачем? Я утром рано встану, Маслицем протру ее легонько, Огонек затеплю перед ликом, И она поговорит со мною. Так-то ли уж ласково да складно Говорить заступница умеет. — Видно, ты совсем рехнулась, бабка! Где же видно, чтоб доска из липы, Даже пусть и в красках золотистых, Говорить по-нашему умела! — Ты зачем пришел? Воды напиться? Ну так — с богом, дверь-то уж открыта! Ехал я среди полей зеленых, Ехал я средь городов бетонных, Говорил с людьми, обедал в чайных, Ночевал в гостиницах районных. Постепенно стало мне казаться Сказкой или странным сновиденьем, Будто бы на кухне у старушки, Где горшки, ухваты и кадушки, На скамейке тесаной, дубовой Прижилась, ютится Божья Матерь В золотистых складчатых одеждах, С ликом, над младенцем наклоненным, С длинными тенистыми глазами, С горечью у рта в глубокой складке. Бабка встанет, маслицем помажет, Огонек тихонечко засветит. Разговор с заступницей заводит... Понапрасну ходят из музея.