Третий день идут с востока тучи, Набухая черною грозой. Пробормочет гром — и снова мучит Землю тяжкий, беспощадным зной, Да взбегают на песок колючий Волны слюдяною чередой. Тают клочья медленного дыма... Хоть бы капля на сухой ковыль, Хоть бы ветер еле уловимый Сдвинул в складки плавленую стыль! Ничего... Гроза проходит мимо, А на языке огонь и пыль. Босиком па скомканной шинели, С головой, обритой наголо, Он сидит. Усы заиндевели, Брови нависают тяжело. А глаза уставились без цели В синеву, в каспийское стекло.

Перед ним в ушастом малахае Кадырбай с подругою-домброй. Скупо струны он перебирает Высохшей коричневой рукой И следит, как медленно взбегает Мутный Каспий на песок тугой. «Запевай, приятель, песню, что ли! Поглядишь — и душу бросит в дрожь. Не могу привыкнуть я к неволе, Режет глаз мне Каспий, словно нож. Пой, дружок! В проклятой этой соли Без души, без песни — пропадешь». И казах звенящий поднял голос. Он струился долгим серебром, Он тянулся, словно тонкий волос, Весь горящий солнцем. А потом Сердце у домбры вдруг раскололось, И широкострунный рухнул гром. Пел он о верблюдах у колодца, Облаках и ковыле степей, О скоте, что на горах пасется, Бедной юрте, девушке своей. Пел о том, что и кумыс не льется, Если ты изгнанник и кедей¹. А солдат, на пенные морщины За день наглядевшись допьяна, Трубку погасил и в песне длинной Слушает, как плачется струна, Как пчелой жужжит про Украину, Что цветами вишен убрана. Хата ли в медвяных мальвах снилась, Тополь ли прохладной тенью лег,— Сердце задыхалось, торопилось, Волосы чуть трогал ветерок, И слеза свинцовая катилась По усам солдатским на песок. Уходило солнце, длилось пенье, Гасла степь, был вечер сух и мглист. Замер и растаял в отдаленье Вздох домбры, неповторимо чист, И в ответ в казармах укрепленья Трижды зорю проиграл горнист.