Иосифу Бродскому¹ Темно, и розных вод смешались имена. Окраиной басов исторгнут всплеск короткий То розу шлет тебе, Венеция моя, в Куоккале моей рояль высокородный. Насупился — дал знать, что он здесь ни при чем. Затылка моего соведатель настойчив. Его: «Не лги!» — стоит, как Ангел за плечом, с оскомою в чертах. Я — хаос, он — настройщик. Канала вид... — Не лги!— в окне не водворен и выдворен помин о виденном когда—то. Есть под окном моим невзрачный водоем, застой бесславных влаг. Есть, признаюсь, канава. Правдивый за плечом, мой Ангел, такова протечка труб — струи источие реально. И розу я беру с роялева крыла.

Рояль, твое крыло в родстве с мостом Риальто. Не так? Но роза — вот, и с твоего крыла (застенчиво рука его изгиб ласкала). Не лжет моя строка, но все ж не такова, чтоб точно обвести уклончивость лекала. В исходе час восьмой. Возрождено окно. И темнота окна — не вырожденье света. Цвет — не скажу какой, не знаю. Знаю, кто содеял этот цвет, что вижу,— Тинторетто. Мы дожили, рояль, мы — дожи, наш дворец расписан той рукой, что не приемлет розы. И с нами Марк Святой, и золотой отверст зев льва на синеве, мы вместе, все не взрослы. — Не лги!— Но мой зубок изгрыз другой букварь. Мне ведом звук черней диеза и бемоля. Не лгу — за что запрет и каркает бекар? Усладу обрету вдали тебя, близ моря. Труп розы возлежит на гущине воды, которую зову как знаю, как умею. Лев сник и спит. Вот так я коротаю дни в Куоккале моей, с Венецией моею. Обосенел простор. Снег в ноябре пришел и устоял. Луна была зрачком искома и найдена. Но что с ревнивцем за плечом? Неужто и на час нельзя уйти из дома? Чем занят ум? Ничем. Он пуст, как небосклон. — Не лги!— и впрямь я лгун, не слыть же недолыгой. Не верь, рояль, что я съезжаю на поклон к Венеции — твоей сопернице великой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Здесь — перерыв. В Италии была. Италия светла, прекрасна. Рояль простил. Но лампа — сокровище окна, стола — погасла.